Утопия и идеал
Ренессанс и раннее Новое время интересны тем, что знаменуют стык эпох, точнее, период медленного и незаметного для внутреннего наблюдателя перетекания одной эпохи в другую. Средневековье уходило (а может, правильнее — погибало? проигрывало?), на смену ему появлялись новые структуры общества. Глаз обывателя в первую очередь видит изменения во внешней атрибутике, но главное лежало под ней — рвались старые связи между социальными элементами, и устанавливались новые. Как будто графит менял внутреннее строение, становясь алмазом, если можно допустить такое сравнение применительно к обществу — самому динамическому из всех организмов.
Жившие в то время люди чувствовали это. Подсознательно понимали, что скоро мир станет совсем другим. Может быть, именно поэтому повалил такой поток утопий в те годы (это в школе учат лишь про Мора и Кампанеллу). Все эти проекты объединяет их — не найти другого слова — утопичность, оторванность от существующей реальности. Их авторы как бы уничтожают в своём воображаемом мире всё их окружающее, и с чистого листа создают новый мир. «Правильный». Недостижимый в этой реальности, поскольку рассчитан на какую-то другую. И настолько оторван от существующего порядка вещей, что представляет как бы одну финальную точку без способов её достижения. Это общая черта всех особенно ярых утопистов и революционеров — их высокая цель настолько пленяет, что заставляет забыть о том, как же, собственно, её осуществить? Поэтому когда дело доходило до попыток сделать желаемое действительным, начинались проблемы.
Наряду с такими мечтателями были и совсем другие люди: более глубоко понимающие окружающий их мир. Они стремились не к утопии — но к идеалу. Начинали свои теоретические построения не с чистого листа, но с современного им времени. Говорили не о фантазиях, а о реально достижимом. Что мне нравится в таких учёных — они не требовали невозможного, а брали то, что уже есть, и думали, как бы максимально реализовать скрытый потенциал вещей, как бы помочь действительности полнее выразить себя. Их планы, конечно, тоже не воплощались полностью, но хотя бы попытки были! Вспомним того же Макиавелли. Или, лучше, Антонио Аверлино, называвшего себя по-гречески — Филарете. Его Trattato di architettura 1463 года.
Джорджо Вазари потом коротко бросит по поводу этой книги — «Нелепость!» Конечно, замысел был дерзок. Но эта дерзость отличается от идей утопистов тем, что нацелена на реальность. Филарете последователен и методичен, он не мечтает, а учит, как надо строить идеальный город, детально разъясняя каждую мелочь. Не город Солнца Кампанеллы — а вполне достижимую Сфорцинду, которую мог создать заказчик Аверлино, герцог Франческо Сфорца.
Мор и Кампанелла собирали свои города из однородных элементов. В их схемах люди обезличивались и становились взаимозаменяемыми деталями машины — это была типичная для Ренессанса тенденция в мировоззрении, которая потом дойдёт до полного механицизма в представлениях о мире. Понятно, что именно такое отношение к людям стало причиной идей Кампанеллы об обобществлении всех женщин и детей. А Аверлино создавал систему из разнородных элементов, вместе служащих общему благу. Мастерские, госпитали, школы, университеты и даже тюрьмы, различные функции городских районов — это уже существовало во времена Филарете, а он только старался достичь идеала в их взаимодействии и во внутренней организации. Его тюрьма опережала его время на три столетия, не говоря уж о продуманных типах воспитательных домов, гимназий, пансионатов. И каждую идею он доводил до логического конца — определял минимальное жилое пространство, необходимое человеку в доме, прорабатывал системы канализации в госпитале, думал о правилах невмешательства в частную жизнь. Филарете описал даже меню школьников в будние дни и в праздники, рисунок нашивки на рукаве или брошки со знаком школы у молодых дам, которые там учатся. Поскольку создавалась книга для герцога и его сына, автор изложил там весь спектр необходимых знаний — от основ геометрии до закладки фундаментов.
И во всём этом была строгая система — сам Аверлино понимал, что современники не поверят в возможность эффективного использования такого громадного количества мастеров на строительстве, и поэтому подробно описал, как надо организовать их работу, чтобы избежать хаоса и сумятицы. Какой должна быть их иерархия, распорядок дня, система оплаты, питание, снабжение — получалось что-то похожее на армию, но опять-таки не современную Аверлино, а такую, к которой люди пришли гораздо позже.
Мало что из книги Аверлино было реализовано в его время, хотя его находки и идеи потом применялись многими. Сам Филарете начал строить идеальный госпиталь — Оспедале Маджоре, но полностью его не закончил. Помешала и враждебность миланских мастеров, не желающих подчиняться флорентийцу. Вечная проблема: сам Микеланджело писал, что строя собор св. Петра в Риме, он сражался с инженерными проблемами меньше, чем с громоздким строительным управлением «Fabbrica di San Pietro», потому что там было полно чиновников, озабоченных исключительно собственной выгодой, поставщиков, которые благодаря «своим людям» получали заказы и снабжали его дрянными материалами, рабочих, которые всегда были готовы отклониться от его замысла, если он лично их не контролировал. Ещё больше палок в колёса вставляла нехватка средств. Такое уж было время, что в Италии когда было воздвигать масштабные проекты — слишком много денег требовали наёмники, ведь войны, кипели тогда по всему «сапогу», почти не утихая.
Хотя, этот импульс, стремление к идеальной системе, никуда не делось. Картины с видами идеальных городов рисовались десятками, и всё больше становились на них похожими реальные виды, например Венеции у Каналетто. Венеция ведь тоже была идеальной системой, причём даже больше во внутренней структуре, чем внешне. В основе её лежало жёсткое зонирование: кладбище на строго одном острове, стекольщики на другом, а ещё Арсенал, хлебный порт, банковский центр у моста Риальто… А остальное как бы нанизывалось на это сверху, и потому логично, что там были регламентированные вплоть до цвета поясов цеховые группы, логична и система венецианского правления, замкнутая на ограниченном количестве семей патрициев. Учитывая всё это вместе, можно не удивляться тому, что чётко определялось, какая семья какие должности имеет право занимать, или тому, что каждый из пяти больших колоколов Кампанильи имел свою особую функцию — один набатный, другой созывал на малое собрание, третий на большое, четвёртый на казнь, а пятый возвещал о появлении дожа.
Всё это — система равновесия десятков противонаправленных сил.
Бессмысленно спорить, хорошо или плохо была построена эта система — само за себя говорит то, что она обладала важнейшим системным качеством, устойчивостью. Шесть столетий она оставалась почти неизменной, поддерживая жизнь Венеции даже тогда, когда империи распадались, королевства рушились, а города стирались в пыль. Сто пятнадцать колец лежат на морском дне — тех, что бросали дожи, обручаясь с морем. Как свидетельство того, что идеал может быть достигнут — если понимать под ним наилучший результат в конкретных условиях. Как знак вечного желания людей упорядочить окружающее их пространство силой своего разума несмотря на все старания Хаоса.
